ПРОГУЛКА ПО ПСКОВУ XVII ВЕКА

С каждой бомбардировкой или артиллерийским обстрелом в Государственной инспекции охраны памятников работы все прибавлялось.

После нового распределения сотрудников по аварийным архитектурным объектам я перестала видеть Юрия Павловича. Меня направили в Михайловский замок. Необходимо было в его внутреннем восьмигранном дворике зарисовать и обмерить остатки декора, чудом уцелевшего после прямого попадания бомбы.

Созданный в конце XVIII столетия архитектором Бренна замок-крепость производил на меня странное впечатление, особенно со стороны южного фасада. Торжественно-пышный фриз и панно, мраморные статуи главного внутреннего двора замка местами были уничтожены полностью. Предстояла большая работа. Необходимо было все зафиксировать, сохранить в кроках и детальных чертежах и рисунках.

Встреча с Юрием Павловичем произошла неожиданно в ресторане «Москва», в котором я обедала по дополнительной продовольственной карточке. Увидав меня, он подошел, поклонился и, спросив разрешение, сел напротив. Сказал устало:
— Какое хмурое небо над Ленинградом!
— Не всегда, бывает и безоблачное,— возразила я.
— Редко. Особенно если сравнивать ленинградское небо с псковским. У нас небо чаще яркое, голубое, с легкими белоснежными облаками.

Разговаривая, он пристально глядел в глаза, будто бы искал ответ не в словах, а в глазах. Я ответила:
— Вы, как мне удалось заметить, часто думаете о Пскове.

Отодвинув тарелку, Юрий Павлович неожиданно заговорил горячо, увлеченно:
— Да, воспоминания о Пскове дают мне надежду. Псков, наверно, сильно разрушен. И все-таки я не представляю его мертвым, потому что каждый обломок в этом городе хранит живую историю.

Он замолчал и, пристально посмотрев мне в глаза, спросил:
— Вам неинтересно?
— Ну что вы! Я думаю о том, что вы весь в прошлом своего города. Живете им. Разве общение с людьми не дает вам такого же удовлетворения?
— Я думал об этом. И, знаете, пришел к выводу: общение даже с очень широким кругом людей не может дать такой богатой пищи для ума и сердца. Ведь наша история — это поколения и поколения, среди которых было столько людей, близких нам по духу.— Он задумался и добавил: — Дела прошлых столетий — это не только интересно, но и существенно.

Слово «существенно» он повторил дважды.

— Мне кажется,— продолжал он,— люди сумели решить задачу накопления знаний в технике, в медицине, в некоторых областях точных наук. В искусстве больше забывается, чем приобретается, в архитектуре тоже, в уменье жить,— безусловно, мы растеряли много ценного, приобретя «ценности» порой весьма сомнительные. А хорошо бы все светлое, что было у наших предков, сохранить в памяти... в жизни...

— Юрий Павлович!— позвал его архитектор Давыдов, коллега по верхолазной работе.

Вставая из-за стола, Спегальский попросил меня не уходить. Я ждала. Их разговор был довольно продолжителен. Слов не было слышно, но лицо Давыдова выражало недовольство. Он в чем-то упрекал Спегальского.

Наконец мы вышли на улицу. Рядом со мной шагал уже совсем другой человек — мрачный и молчаливый. Не в силах вынести эту резкую перемену в нем, я попросила не провожать меня. «Трудно ему жить среди людской бестактности,— думала я.— И нелегко будет находиться рядом с ним...» Эти размышления оставили во мне след какого-то смутного беспокойства.

В воскресенье с утра я принялась за уборку. Переставила мебель. Старый диван превратила в широкую тахту: выбросила подушки и валики и пристроила к нему большую чертежную доску, накрыла ярким ковром. Я увлеклась и испытывала истинное удовольствие.

Обедать отправилась в «Москву». Юрий Павлович уже ждал меня. Я смотрела на него и дивилась: куда исчез так взволновавший мое воображение человек? Передо мной стоял совершенно другой — в синем костюме плохого стандартного покроя. Плечи теперь казались узкими, грудь впалой. Высокий воротник рубашки топорщился. Да и вся фигура в этом немыслимом костюме выглядела по-иному. «Зачем он так изуродовал себя?» — подумалось с досадой. Только много позже я узнала, что он облачился в этот костюм ради меня. И мы оба весело смеялись.

Осень на исходе. Потянуло северным ветром. Впереди еще одна блокадная зима... Одна ли?..

Целую неделю не видела Юрия Павловича. После очередного артиллерийского обстрела щемит и щемит сердце. Все мысли о нем.

Неожиданно встретила Улю. Не видала ее с тех пор, как занятия по живописи прекратились. Она вместе с художницей Верой Медведевой получила в райисполкоме интересную оформительскую работу. Узнав об этом, я частенько заглядываю к ним. В райкоме тепло и много света.

— Опоздала!— сказала однажды Вера, многозначительно улыбаясь.— Заходил Юрий Павлович, потолкался, ничего не сказал и ушел. Но я стреляный воробей, меня не проведешь. Ищет он тебя.— Она внимательно оглядела меня: — Садись. Я хочу тебя рисовать.

Быстро набросав пастелью на картоне мой портрет, Вера подала его мне.

— Возьми на память и храни, как частицу нашей юности, тяжелой, но, несмотря ни на что, прекрасной.— В глазах у нее блеснули слезы.

Вечер был холодный. Порывистый ветер, завывая, больно хлестал по лицу мелким дождем со снегом. Я повернула на набережную Фонтанки и увидела Юрия Павловича. Черный ватник, на голове — шапка-ушанка, лицо необычайно бледное. Мы остановились у чугунных перил.

Ноябрь. Мы с Юрием Павловичем гуляем по городу. Ленинград приодет в белый пушистый снег. Пустынно и тихо. Лишь изредка нарушит тишину взрыв снаряда. Грохот не мешает нам молчать. Я иногда бросаю взгляд на моего спутника.

Наши вечерние прогулки после работы стали для нас потребностью. И не хотелось думать о том, что в любой момент шальной снаряд может прекратить их навсегда. С каждой встречей в Юрии Павловиче раскрывался для меня образ человека яркого и цельного, увлеченного своим делом. Но более всего зажигался он, говоря о родном Пскове, о необходимости сохранить его историю и культуру. В этом он видел свой долг. И это определило все его мысли и поступки.

Екатерина опоздала на работу. Вбежала запыхавшаяся, увидав меня, бросила:
— Спустись вниз, там твой «дворник» пришел.
— Какой дворник?— не поняла я.

Бегу вниз. Во дворе стоит Юрий Павлович в полушубке, в шапке-ушанке и в огромных валенках. Борода и усы в густом инее. Действительно, похож на дворника.

Мне становится почему-то очень весело. Но почему он пришел утром? Что случилось?
— Нет, ничего,— говорит он, смущенно улыбаясь, и протягивает ко мне руки.— Беспокоился... Вчера вечером обстреливали ваш район.— И вдруг спрашивает : — Сегодня пойдем гулять?
— Обязательно!— весело кричу я.

А вечером мы опять вместе.
— Пойти бы сейчас хотя бы в Русский музей,— говорит Юрий Павлович.— Посмотреть бы псковские иконы.
— А чем они отличаются от суздальских или новгородских?— спрашиваю я.
— Простотой и выразительностью, как и псковская древняя архитектура. Псковские живописцы даже краски сумели свои найти...— Он долго и интересно рассказывал, чем псковское письмо отличается от новгородского или владимирского.
— Как бы хотелось посмотреть Псков! Я ни разу не была.

Юрий Павлович приостановился, пристально посмотрел на меня.
— Мы вместе поедем в Псков, сразу после его освобождения.— Эта твердая уверенность, прозвучавшая в его голосе в ноябре 1942 года — в те страшные и, казалось, безнадежные дни — меня поразила.— А пока,— предложил он,— пошли, я покажу свою серию рисунков «По Пскову XVII века».

Я с радостью согласилась. Об этих рисунках я слышала раньше от наших архитекторов. В самые жестокие дни осажденного Ленинграда Спегальский создал свою, как они говорили, «патриотическую сюиту», посвященную древнему Пскову. Истощенный голодом, больной, он рисовал при тусклом свете коптилки. Рисовал карандашами, потому что акварель замерзала. В этих рисунках оживало далекое прошлое Псковского края, подымало над тяжкой действительностью, придавало надежду и силу.

Я давно мечтала увидеть эти рисунки. Наконец-то увижу!..

Мы подошли к четырехэтажному зданию, сумрачному, с черными глазницами окон. На лестнице темно. Юрий Павлович повел меня за руку на третий этаж, нащупал дверь.

И вот при мягком мерцающем свете свечи я увидала большой стол с инкрустациями, на нем массивный бронзовый подсвечник и старинный ларец. Одну из стен комнаты занимали полки с книгами. Резной шкафчик, тахта и маленький туалетлллй столик перед зеркалом, накрытый синей салфеткой,— все в комнате было просто, красиво и говорило о прекрасном вкусе хозяина. От всего веяло домовитостью, прочностью и любовью к порядку, а главное — в комнате было тепло!

Хозяин усадил меня за стол и поставил сказочное угощение: горячий сладкий чай, хлеб и масло! Я не решалась притронуться к еде. Ясно было, что это верхолазный паек, накопленный к моему приходу. Но когда он своими руками густо намазал маслом кусок хлеба и подал мне — я не могла отказаться.

Мы сидели за столом друг против друга, Юрий Павлович иногда взглядывал на меня, и мне было хорошо от этого взгляда. Разговор зашел о культурных сокровищах прошлого. Задумчиво помешивая ложечкой чай, Юрий Павлович сказал:
— Русский народ очень талантлив, но потери нашего богатства порой чудовищны. Скажите, много ли погибло произведений Рафаэля?
— Очень мало.
— Вот-вот! А что осталось от творчества Рублева, величайшего русского художника? Почти ничего! А ведь у нас были бы все основания ценить его не меньше, чем итальянцы Рафаэля... Может быть, дело отчасти в том, что в восемнадцатом, да и в девятнадцатом, веке аристократия недооценивала исконно русское творчество? Преклоняясь перед заграничным, не только искажала, но и уничтожала народные шедевры, в частности архитектуру.
— Да, это так,— согласилась я.— И что возмутительно — в нашем кругу архитекторов древнерусская архитектура допетровского времени до сих пор не признается.
- Что делать, приходится разъяснять азбучные истины. Наследство — это не только то, что остается от самого ближайшего прошлого.

Он встал из-за стола и, подойдя к полкам с книгами, достал альбом.
— Это мои блокадные рисунки.

Я стала рассматривать их. На плохой бумаге, линии неровны, порой исчезают... Но как он сумел проникнуть в жизнь далекой эпохи! Меня охватывало реальное ощущение того, что я нахожусь в том, далеком мире прошлого. Передо мной возникали величественные средневековые сооружения, городские пейзажи, древние псковичи, в кафтанах и высоких шапках с темной оторочкой. Цветные рисунки были особенно хороши. Словно сквозь дымку времен проступали мощные башни и стены города, а с них открывались вольные просторы древней псковской земли.

Юрий Павлович сидел у края стола, подперев голову руками. Передавая ему альбом, я сказала:
— Сказочная сила! Я будто побывала в этом чудесном городе. Скажите, что в действительности осталось? Ведь прошли столетия... А война — она, может, от некоторых памятников и следа не оставит. Можно ли будет потом хоть что-то восстановить?

Юрий Павлович встал из-за стола и взволнованно зашагал по комнате.
— Нужно!.. Я пришел к мысли, что, восстанавливая после войны город, надо создавать архитектурные заповедники. Они дадут возможность сохранить хотя бы фрагменты древней планировки с их комплексами памятников архитектуры. В этой блокадной серии рисунков-реконструкций я сделал первые наброски будущего заповедника. После войны надо сразу же приступать к делу, прежде всего — создать проект планировки архитектурных заповедников. Однако сделать это не просто. Понадобится тщательное изучение всего, что осталось от древних построек. У Пскова совершенно особое лицо, отличное от любого города. И теперь очень важно, что останется после войны...

Юрий Павлович надолго замолчал, потом снова заговорил, словно размышляя вслух:
— Я постоянно думаю о сохранении остатков старинной псковской архитектуры после войны... если будет что сохранить. И мне кажется, самый правильный способ — создание охранных зон или архитектурных заповедников, которые войдут в общую композицию современного города. На этих охраняемых территориях можно будет в дальнейшем заниматься изучением и восстановлением искалеченных зданий, чтобы придать им былой вид. А как бы хотелось восстановить все это!

Он налил в стакан уже остывшего чая. Внимательно посмотрел на меня.
— Вы не устали? Я, кажется, заговорил вас. Хотите, согрею еще кипятку?

Мы снова пили чай и разговаривали. В этот памятный для меня вечер 17 ноября 1942 года он посвятил меня в свои думы, тревоги и надежды, мечты и планы. Еще шла война, конца которой не было видно, а он уже мечтал широко и вдохновенно. Какой же надо было обладать верой в победу, чтобы в то время думать о восстановлении Пскова, разрабатывать проект сохранения его исторического облика! Какой любовью к Родине надо было обладать, чтобы в те дни думать о великой ответственности перед историей родного края!

Старые деревянные дома ломают на топливо. Союз архитекторов отправляет на эту работу бригаду своих людей. Многие архитекторы еще не оправились от дистрофии и с трудом переносят физическое напряжение. Некоторые брюзжат. Я молода, мне весело!

В обеденный перерыв вдвоем с голодным Шуркой — мальчишкой-сиротой — мы мчимся на свидание с Юрием Павловичем. Он давно уже подкармливает нас хлебом из своего дополнительного верхолазного пайка. Юрий Павлович ждет нас у Фондовой биржи, лицо его светится улыбкой. Мы находим в карманах его рабочей куртки куски хлеба. До сих пор не могу понять, почему этот подмороженный блокадный хлеб был таким невыразимо вкусным!..

Шурка всем своим существом тянется к Юрию Павловичу, не спускает с него глаз, прислушивается к нашим беседам. Присутствие Шурки заставляет нас выбирать темы, понятные подростку.

Вскоре я заболела. Лежала с высокой температурой, закутанная с головой, и отчаянно мерзла. В комнате было не больше 5 градусов. Вечером раздался осторожный стук в дверь. Открываю — Юрий Павлович! Вот так неожиданность!

На всю жизнь запомнился мне этот вечер. Огонек коптилки, кусок суррогатного хлеба и горячий кипяток. А глаза встревоженные и радостные. И крепкие широкие ладони живительным теплом согревают мои окоченевшие руки.

Канун нового, 1943 года!

В «Москве» происходит обычное в конце месяца «отоваривание» архитекторов продуктами. Сегодня «отоваривают» одними супами.

Архитектор Сонечка сдвинула два стола. На них парами стоят 12 тарелок, до краев наполненные жидким пшенным супом. Сонечка сидит, низко наклонившись над очередной порцией. Ее тонкий, острый носик весь в тарелке, на лбу крупные капли пота. Пять порций она уже одолела. Из шестой выбирает только гущу. Содержимое остальных тарелок сливает в банки. За Сонечкой я наблюдаю от нечего делать. Жду Юрия Павловича. Он появляется все в том же неизменном полушубке, в огромных валенках, в руке узелок. Я бросаюсь навстречу. В узелке — целое богатство! Крупа, хлеб, сливочное масло и даже бутылка красного вина. Праздновали Новый год в моей тесной, темной кухоньке, при крошечном огоньке коптилки. Вечер был тихий, без обстрелов и бомбежек. И очень хотелось жить.

В феврале 1943 года был завершен разгром врага под Сталинградом. Прорвана блокада Ленинграда, и мы почувствовали коренной перелом на фронтах войны. Грезилось близкое освобождение!

В кинотеатрах демонстрировали фильм «Разгром немцев под Сталинградом». Бесконечные колонны пленных фашистов, в лохмотьях, с головами, обмотанными бабьими платками, не вызывали жалости. Глядя на них, я была уверена: скоро наступит черед и тех, которые окопались под Ленинградом. Но пока они продолжали методично обстреливать наш город.