Ю. П. Спегальский разносторонне и убедительно доказал в своих работах, что псковские купеческие и боярские палаты имели над каменными нижними этажами деревянные верхние помещения.

Этот вывод Ю. П. Спегальского очень важен и останется за ним как одно из самых важных достижений советского изучения истории псковской архитектуры.

Академик Д. С. Лихачев

На заре Советской власти ученый, искусствовед, реставратор И.Э.Грабарь обращал внимание Европы на высокий разум молодого государства, которое начинает свой путь с защиты памятников, сознавая, что памятники - не только украшение городов, но что они - создания народного гения, немые свидетели и хранители истории, которые осязательно вводят нас в жизнь прошлого, с особенной ясностью раскрывая самые существенные черты быта, нравов и искусства ушедших времен. Произведения коллективной воли народа - они и нравственные воспитатели общества, наставляющие его уважать и продолжать историю своего отечества.

Буквально со времени своего рождения наше государство бережно развивало принципы сохранения и защиты памятников прошлого. Каждый из них становился дорог, требовал глубокого и пристального изучения, ведь порою нужно было не просто сохранить, но возродить памятник, вернуть ему утраченное лицо. Путь ученого-реставратора при этом часто был сложен, ответствен, драматичен. Завершенное исследование обычно облекается в академические одежды, и даже прозорливый читатель не всегда различает в бесстрастном языке напряженную судьбу труда.

Мы встречаем такие исследования просто и внимательно, как встречают умного собеседника. При втором чтении мы угадываем в них и более далекие горизонты, чем обозначает текст, но подлинный их смысл открывается все-таки спустя годы, когда наше знакомство с работами автора делается широким и многосторонним и когда, к глубокой печали, его самого порою уже нет в живых. Эти книги словно аккумулируют все созданное человеком, и прошлое в них пронизано светом будущего.

Такой работой для псковского ученого, архитектора и реставратора Юрия Павловича Спегалъского была книга о гражданских зданиях Пскова XVII в., основанная на материале старых городских построек.

Специалисты встретили ее как открытие подлинно замечательное, счастливое — из тех открытий, которые не просто подвигают наше знание, но качественно изменяют устойчивые представления, начинают новые страницы в науке. Это тем более ценно в науке с большими классическими традициями — в истории и теории архитектуры и реставрации.

В жизни талантливого человека нет случайностей это старое и справедливое утверждение. Каждый поступок его находит потом свое единственное место, становится неотъемлемой частью общего здания, всей логики жизни.

Мальчиком Егорка (так звал себя в автобиографических рассказах Спегальский) подолгу останавливался перед каменщиками. Каменщики были еще из тех старых мастеров, которые помнили строгие цеховые законы и умели превратить мастерок и кельму из профессиональных принадлежностей, из инструментов, — в гербовые знаки, символы.

Мальчик всматривался не в одни только инструменты и волшебные руки, умеющие без видимых усилий обращать мертвые глыбы известняка в легкие белые стены, он и эту цеховую гордость угадывал.

Не праздная созерцательность влекла его к артелям. Он усваивал здесь плодотворные и созидательные уроки, потому что труд открывал будущему архитектору, реставратору, теоретику начальные профессиональные тайны, исподволь приводил к пониманию того, как рождались образы прекрасных храмов и жилых зданий, ставленных не волею и разумом архитекторов, а усердием простых артельных каменщиков; как союз руки и духа преображался в союз камня и красоты.

Юношей Спегальский будет учиться владеть кельмой и мастерком, присматриваясь к приемам стариков, их кладке, пока не убедится в том, что сам мог бы войти в артель на равных. Дом Печенко - дом его детства, отрочества, юности (где родилась тайная мечта о небольшой студии при нем, о маленьком братстве, пусть из двух-трех человек, в котором можно было бы искать пути сохранения каменной истории Пскова, воскрешения лучших его памятников - станет понятен ему, словно создание собственных рук. Молодой человек исследует «кровеносную систему» этого памятника шаг за шагом - по обломкам кирпичей, изразцовым осколкам и скоро станет угадывать не только его первоначальное лицо, но и интерьеры в их совершенной и скромной простоте, подсвеченные праздничным сиянием многоцветных печей и керамических киотов.

Ленинградским студентом, потом аспирантом Юрий Павлович во всякий свободный час торопится в Псков, и ведет его сюда не одна любовь к Отчизне, но все более отчетливое и требовательное осознание, что этот небольшой город с великой историей и прекрасными (еще часто беззащитными) памятниками теперь есть дело всей его жизни. Он сам велением сердца налагает на себя ответственность за дальнейшую судьбу памятников города. И работает, работает — на раскопках, в библиотеках, в любимейшем доме Печенко; и полушутя, но в глубине очень серьезно пишет друзьям: «...не токмо наяву, но и во снях разрешаю трудные вопросы архитектуры псковской, а поелику во снях сему никакого препятствия нету, то и более успеха получается, нежели во многосуетном бодрственном пребывании».

На каменные этажи «дома Печенко», «Солодежни», Поганкиных палат, дома Подзноевых — пока еще более ростком воображения, нежели безусловной доказательностью документа — «ставятся» деревянные покои. Есть уже и подтверждения обмеров, но надо еще как следует узнать деревянную архитектуру — и не по одним нынешним избам, но и летописным миниатюрам, иконным клеймам, материалам раскопок. Спегальский и этому будет учиться со страстью, серьезностью и усердием мастерового, пока рассудочное знание не соединится с безусловным послушанием руки, пока и топор не сделается привычным, как мастерок.

...Книга начинала складываться горою - рисунков, чертежей, набросков.

Время оставляет нам множество разнообразнейших изображений прошлого, и надо с терпеливым вниманием подходить к этому драгоценному материалу, чтобы не повредить важнейший источник нашей исторической памяти. Спегальский и был терпелив, нетороплив и последователен в своих работах, стремясь к всесторонней и безусловной доказательности. Скоро он, вероятно, мог бы показать результаты предварительного изучения менее всего пока ведомой исследователям и реставраторам гражданской архитектуры времени русского возрождения (XVII в.), когда бы не застала его в Ленинграде и не оставила в блокированном городе война.

Недавно издательство Лениздат выпустило работу Ю. П. Спегальского, духовная ценность которой равна художественной. Это - большая серия акварелей и рисунков «По Пскову XVII века», выполненная в тяжелую пору блокады на простенькой пористой бумаге дешевыми, дурного качества красками, которые к тому же замерзали в нетопленных помещениях. Каждый лист альбома полон оживляющей и одухотворяющей любви. Воображение, основанное на глубочайшем знании, вело художника по улицам и посадам, по строгим оборонительным сооружениям — башням, галереям, пушечным дворам и чаще всего, всего желанней — по великолепным хоромным строениям, о которых неотступно думалось и по которым более всего тосковалось.

Спегальский горячо надеялся воротиться в Псков тотчас после войны, чтобы, не опоздав, приступить к спасательным работам: он хорошо знал цену каждому уцелевшему камню памятника, его функциональную значимость. Была и еще одна мечта — может быть, самая высокая, потому что задача ставилась на уровне европейской культуры, — нужна была только общая заинтересованность в ее воплощении, известная перспективность мышления...

Приходит победа, и Псков относят к числу 15 старых городов России, подлежащих скорейшему возрождению, - забота о сохранении прошлого Родины диктовала это прекрасное решение. Возрождению неизбежно должна была сопутствовать и реставрации старинных памятников и ансамблей. Юрий Павлович работает над определением охранных зон и наиболее перспективных для реконструкции архитектурных заповедников, думает о возможном восстановлении не только отдельных зданий, но и, по возможности, среды, в которой они были наиболее органичны и выразительны. «Древнепсковская архитектура,— говорит он,— теснейшим образом связанная с окружающими ее пейзажами, проникнута тем же звучанием. Эта тончайшая, но прочная связь позволяла памятникам зодчества украшать природу. В свою очередь и природа украшала и дополняла архитектуру, вследствие чего архитектура необычайно выигрывала в красоте».

Он уверен, что «даже люди, знающие и любящие допетровскую русскую архитектуру, не представляют себе того эффекта, который могут дать хорошо продуманные, правильно проведенные и до возможной степени законченные большие реставрационные работы в Пскове».

Сознание важности архитектурных заповедников и прежде было очевидно для русской культуры, но за словами приверженцев неизбежно ощутима была какая-то преграда, пишущий чаще всего ограничивался сослагательным наклонением, робкими пожеланиями, не возвышая голоса до требования. Можно, для примера, вслушаться в глубоко верные слова Н.В.Гоголя: «Архитектура та же летопись мира: она говорит тогда, когда уже молчат и песни, и предания и когда ничто уже не говорит о погибшем народе. Пусть же она, хоть отрывками, является среди наших городов в таком виде, в каком она была при отжившем уже народе, чтобы при взгляде на нее осенила нас мысль о минувшей его жизни, и погрузила бы нас в его быт, в его привычки и степень понимания, и вызвала бы у нас благодарность за его существование, бывшее ступенью нашего собственного возвышения».

Ю. П. Спегалъский выступает с тщательно выверенным конкретным планом, предполагающим полную реставрацию ансамбля Романовой горки с превосходным комплексом гражданских построек XVII в. К тому времени знания его умножились и упрочились, отстоялась строгая и достаточно завершенная концепция развития псковской архитектуры на различных этапах (важность такой концепции для реставратора Спегалъский подчеркивал постоянно с обоснованной настойчивостью), — формированию ее способствовали, несомненно, и давнее, с детства, пристальное внимание к дому Печенко, и обширнейшее знакомство с литературными источниками и материалами раскопок, и собственные обмеры и многочисленные, тщательно аргументированные реконструкции, и, наконец, замечательное владение профессиями каменщика и плотника. Он не уставал совершенствоваться в ремесле до последнего времени, не уставая также синтезировать приемы мастеров, выраставших для него из исполнителей в творцов. В логике руки он искал и находил логику зодчества, узнавал те пространственные решения, которые были типичны для Пскова и крылись в возможностях материала и среды. Что не давали источники, то порою подсказывал мастерок, — а это было знание прочнейшее и вернейшее.

В незавершенной работе «Зодчество псковских каменщиков» архитектор тщательно систематизировал эти многочисленные приемы, параллельно опровергая довольно устойчивое мнение историков архитектуры, что каменная русская архитектура наследовала формы и приемы деревянной. «Не «заимствование», — утверждал он, — и не отвлеченные формальные соображения, а практические вопросы — вопросы долговечности частей здания и удобства строительства — строго учитывались мастерами. Глубокая связь творчества с производством, деятельность каменщика-зодчего приводили закономерно и неизбежно к разработке архитектурных форм, реалистически отображавших технические способы стройки».

Эта живая структура творчества, теснейшее взаимодействие духовных и производственных вопросов естественно предполагали, что «только глубоко вникая во все мелочи процесса творчества мастеров, в корни художественных и технических приемов, применявшихся каменщиками, в их смысл, только с любовью относясь к их мастерству и постигая самый труд их, можно успешно воспроизводить в своем воображении то, что было сделано руками каменщиков, и сохранить то из созданного ими, что осталось неразрушенным».

Постоянное душевное напряжение, с которым Спегальский следил за разработкой генерального плана восстановления Пскова, волнение, с которым он ждал включения в этот план архитектурных заповедников и, следовательно, возможного воплощения в жизнь своего проекта, на время оторвало его от окончательного завершения большого труда по допетровской гражданской архитектуре. Материал был готов, он ждал только систематизации и сведения воедино.

Но архитектору даже не пришлось защищать свою идею — далее пояснительной записки она не пошла. Авторам генерального плана представлялось достаточным определение охранных зон и сбережение сохранившихся памятников; решение же сложных задач комплексного восстановления ансамблей XVII в. казалось преждевременным. Неудача была для Спегальского чрезвычайно болезненной. Мысль все чаще стала обращаться к мастерку, к успокоительному ритму кладки: «Что это — воспоминание о прошлом или провидение будущего? Ни то, ни другое, конечно, а просто тоска». И порою уже кажется, что «бросил бы все и ушел в каменщики».

Но была другая незаконченная работа, — он делал ее, как все в своей жизни, тщательно, безупречно. Рана, вызванная неудачей с планом создания архитектурных заповедников, долго не затягивалась, но боль со временем делалась тише, глуше: главное свое детище, дело всей жизни — работу о гражданском зодчестве Пскова Спегальский оставить не мог при всех обстоятельствах. К 1951 году работа была закончена.

Начинался долгий путь к читателю, долгий из-за сложности предмета, из-за новизны и неожиданности открытия. Вышла книга только в 1963 году и встречена была как долгожданная, желаемая, необходимая.

Деревянные этажи в каменной гражданской архитектуре XVII в. из зыбкого предположения стали обоснованной реальностью. Открытие выходило за рамки истории псковской реставрации, делалось общерусским и обсуждалось горячо и заинтересованно. Но, академически строгая, эта книга содержала и другие, не менее замечательные открытия, важные уже не одним архитекторам и реставраторам, но и историкам быта, художникам-прикладникам, каменщикам, плотникам.

Профессионально заинтересованный читатель мог узнать, к примеру, конструкцию старинных столов и лавок, керамических печей и киотов. Это позволило доктору архитектуры П. Н. Максимову с восхищением говорить о том, «какой художественной ценностью обладали интерьеры древнерусских жилых зданий... какой большой художественной выразительности псковские зодчие достигали простейшими художественными средствами на грани рамок утилитарно необходимого, чего так не хватает многим архитекторам нашего времени».

Печи и киоты занимали воображение Ю. П. Спегалъского не только в период работы над книгой. Росток интереса снова обнаруживается в детстве — в тщательном собирании и копировании изразцовых обломков (как потом помогли эти дотошные вглядывания и цветовые переводы найденного на бумагу!). До последнего часа он работал над реконструкцией печей и оставил превосходные цветные листы их, еще ожидающие исследователей. В книге он говорил о них вскользь, надеясь, что руки еще дойдут до более мотивированного и обоснованного отдельного труда.

Киоты же и вовсе новы для реставраторов, потому что не имеют сохранившихся аналогов ни у нас, ни в соседних старых землях. Надо было достаточно знать старую псковскую иконную живопись и декоративное чутье гончаров и керамистов, чтобы найти безупречное сопряжение языка живописи и глазури, какого достигает Спегальский в цветовых реконструкциях киотов. Здесь крылось и свидетельство прочного, ясного вкуса и чувство меры псковских посадских работных и торговых людей, их великолепное знание цвета и умение, не перегружая, сделать интерьер праздничным.

О поклонении прекрасному, неистребимом в русском человеке, многое может сказать и маленькая оговорка о том, что хозяин еще до приема гостей, при самой постройке дома, уже знал структуру интерьера, потому что предусматривал и то, каково будет освещение сервированного стола в палате для пиров (как наивыигрышнее представить серебро, стекло, достаток), и то даже, как осветить явление женщины-хозяйки перед гостями (с какой стороны и каким окном).

Этим материалам в более просторном виде еще предстоит быть сгруппированным и опубликованным,— дело это насущное и необходимое и для реставрационной науки, и для русской культуры вообще.

В этих почти «проговорочных» абзацах и небольших отступлениях выговаривалась, рвалась наружу та самая стройная историческая концепция, которая позволяла ученому «жить» в XVII в. с естественностью и простотою, с какими он жил в XX.

Он брал в руки топор и создавал люстры и сундуки, какие могли украсить любую повалушу любого из строений XVII в. Глина, мастерок каменщика, перо — все было подвластно его рукам, его уму — огромному, многоохватному уму, постигающему живопись, архитектуру, поэзию с равной глубиной и пользой для единственного, безгранично любимого дела.

Превосходный знаток древнерусской письменности и культуры, академик Д.С.Лихачев сказал об этих качествах псковского ученого словами высокими, благодарными, истинными: «Совершенно бесспорно, что из всех историков древнепсковской архитектуры Ю.П.Спегалъский был наиболее осведомленным в быте и культуре древнего Пскова... Это сочетание историка архитектуры и историка быта и культуры очень трудно достижимо... Ю.П.Спегалъский был в этом отношении явлением исключительным...»

Строгая книга ученого, предназначенная, для специалистов, в живом переложении О. К. Аршакуни обращается сейчас от десятков к тысячам читателей.

Валентин Курбатов