СНОВА В ЛЕНИНГРАДЕ

Разве можно отнять у человека сокровенное чувство любви и верности родному городу? Именно в этой любви и верности и была его непобедимая сила. Всю жизнь бережно храня прошлое родного края, Ю.П.Спегальский связывал это прошлое с настоящим и не переставал мечтать о будущем. И если первые дни в Ленинграде были для него угнетающе тяжкими, то потом, продолжая работать и жить для Пскова, он сумел одолеть, как и в дни блокады, все трудности.

Теперь, когда прошли годы, особенно отчетливо проявились его мужество, высокая нравственная позиция, перспективное, творческое видение будущего.

Юрий Павлович был вынужден оставить работу в Пскове, но, не теряя целенаправленности в главном деле своей жизни, сдал экзамены в аспирантуру при Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина Академии художеств.

К тому времени он обладал богатым материалом, накопленным им в процессе изучения псковского средневекового зодчества: церковного, оборонного и гражданского. Однако темой своей диссертации избрал гражданскую архитектуру Пскова.

В течение нескольких лет он занимался исследованием псковских гражданских зданий XVI—XVII веков. И в годы учебы в аспирантуре он выезжал в Псков для изучения жилых памятников в натуре. Новые исследования подтверждали его выводы о замечательном облике жилых построек допетровского времени.

За годы аспирантуры более четко и точно определились планы всей его дальнейшей работы.

— Для меня, — говорил он, — стал еще яснее путь к постижению главной цели: раскрыть и показать черты русского народного архитектурного творчества, показать мастерство псковских каменщиков-зодчих и реставрировать хотя бы некоторые из оставшихся памятников жилой архитектуры, вернув их прекрасный первоначальный образ.

Возвращение в Ленинград было для меня вначале радостью. Я снова дома! Брожу по набережным и улицам родного города.

Но радость быстро сменилась беспокойством и раздражением. Виной тому стало обострение болезни глаз, обнаружившейся еще в юные годы. Я оказалась не у дел на долгие месяцы.

Несмотря на наш скудный бюджет, Юрий Павлович настоял на лечении в санатории под Ленинградом.

Я трудно переживала болезнь. Ее активный процесс грозил не только потерей специальности архитектора-художника, но полной потерей зрения!.. Это упадочное настроение невольно прорывалось в письмах к мужу. И его письма были для меня большой духовной поддержкой.

4 декабря 1948 года Юрий Павлович писал:
«Дорогая моя Оленька! Ты должна быть бодрой! Конечно, это трудно, но это основная трудность, от которой зависит твоя жизнь, — значит, прежде всего ее и нужно преодолевать.

Не давая волю своим чувствам, тем более что у каждого человека чувства чем ближе к старости, тем более принимают направление в какую-либо одну сторону — более или менее неправильную, полагайся больше на разум.

Тебе хочется именно того, чего ты не можешь себе позволить, но почему именно этого? Это неразумно. Только потому, что тебе нельзя быть архитектором-проектировщиком, ты и мечтаешь об этой деятельности...

Надо сделать все, что можно, чтобы твоим глазам не было хуже, а насчет работы не стоит волноваться, она у тебя будет.

Вообще неразумно, крайне неразумно «растравлять» себя. Каждый может найти повод к этому, если захочет, но каждый разумный человек плюет на свои, неудачи, на все мрачные тучи, на все ужасные возможности, какие могут с ним произойти и уже произошли.

«Устойчивое моральное состояние»—результат преодоления человеком всяческих страхов и ужасов, результат его веры в лучшее.

Да, нужно «найти себя», нужно «расти» — это ты верно пишешь. Нужно расти, несмотря на все связывающие тебя обстоятельства, и найти место в жизни, нужно удовлетворить свое желание творчества. Для этого прежде всего (после заботы о своем здоровье и зрении) необходимо укрепить свою психику.

Если у тебя есть горячее желание «найти себя», пойми, что именно с этого и нужно начать...

Я думаю, что практическая работа архитектора принесла бы тебе громадное разочарование и огорчение, и ты могла бы точно так же расстраиваться, если не больше. Чем у человека больше размах в жизни и работе, тем больше огорчений и потрясений, тяжелых моментов и переживаний, перенести которые могут люди только с крепкой психикой.

Ты говоришь, что ты «ограничена в своих дерзаниях». В каких? В дерзаниях вычерчивать фасады в 1/200 или читать напролет? Да! Но ты ничем не ограничена в гораздо более и смелом, и нужном дерзании, может быть, даже и более благородном и красивом дерзании — дерзании быть стойкой, и бодрой, и не унывающей ввиду опасности, не поддаться ей, быть такой же и доброй, и ласковой, не издергаться и не зачерстветь. Понимаешь ли ты, что это действительно дерзание...

Героев на войне, хотя они были все время в опасности быть разорванными на куски и искалеченными, опасность не придавливала — потому они и герои.

Я так хотел бы, чтобы ты была героиней, которая преодолела бы постоянное чувство той боязни, которая, по твоему выражению, «тяготеет» над тобой!

Не расстраивай себя, возьми себя в руки, «дерзни» объявить войну моментам твоей психической слабости — и если ты хоть раз ее побьешь, будешь бить ее и всегда.

Тогда все будет хорошо! Ведь я нахожу же, что ты не хуже, а, наоборот, много лучше других, хотя другие и с 100%-ми глазами, — и при этом не ошибаюсь. Для меня ты человек самый ценный на свете, и твоя ценность нисколько не падает, чем бы ты ни занималась...»

Разумность и сознательность... Иногда Юрий Павлович позволял себе и подшучивать над всем этим. Так, в одном из своих писем к товарищу юности он писал: «...мне снится, конечно, Псков, и сегодня во сне я нашел в Пскове неожиданные памятники — остатки церковной и гражданской архитектуры. Страшно заинтересовался и решил написать нечто вроде докладной записки, и стал уже обдумывать начало этой записки. Начало получалось такое: «Сегодня... числа... месяца 1948 года мною обнаружены во сне остатки церкви... (такой-то)» —и так далее. После этого я уже обратил внимание на два слова: «во сне» — и моментально сказал себе: какого же лешего, мало ли что во сне можно увидеть, все это ерунда, — и не только бросил мысли о составлении записки, но не стал даже интересоваться самими «памятниками», плюнул и пошел прочь. Так излишняя сознательность не позволила даже сон досмотреть...»

В мое отсутствие Юрия Павловича донимали хозяйственные дела. Они отнимали много времени, беспокойство обо мне не давало ему плодотворно заниматься. После моего возвращения он писал тому же адресату:

«...Ольга Константиновна прибыла, и аз смиренный исправно сплю теперь от 10 вечера до 10 утра, отчего и работа моя значительно продвинулась вперед, ибо я по крайнему трудолюбию своему не токмо наяву, но и во снях разрешаю трудные вопросы по изучению архитектуры псковской, а поелику во снях сему никакого препятствия нет, то и более успеха получается, нежели во многосуетном бодрственном пребывании...

Был у меня муж один, пскович, Вениамин Васильевич Грибакин, — ты должен его помнить, и хотел бы я, если ты приедешь, собрать у нас хоть тройку мужей-псковичей (а то и боле), посидеть и побеседовать, хотя на вино и надеяться нечего — казна опустеша и живота оскудеша — но все же кое-что вспомнить и посидеть не худо бы...

Скоро освобожусь от всех экзаменов. А к писанию диссертации мне уже давно хочется приступить,— если она и потребует труда много, так для меня этот труд одновременно будет служить и удовольствием...»

В один из дождливых, ненастных дней, закончив очередные кухонные дела, я взяла большую папку со своими рисунками, акварелями, литографиями и офортами, прихватила и рекомендацию от ЛОСА СССР, диплом Академии художеств, паспорт и отправилась искать работу.

Первым на моем пути оказался строительный техникум № 1 на улице Герцена. Недолго думая, я вошла в вестибюль, поднялась на второй этаж и постучала в дверь с табличкой «Заведующий учебной частью».

Из-за письменного стола поднялся невысокий худощавый человек.
— Григорий Михайлович Иванов,— представился он.

Когда я раскрыла папку, Григорий Михайлович очень оживился, разглядывая рисунки, особенно сделанные в Пскове. Разговор с ним был кратким и положительным.

Неожиданно оказалось, что я была принята на место, которое оставалось еще занято! И кто знает, не явись я в кабинет к Григорию Михайловичу, возможно, моя предшественница продолжала бы спокойно работать. Ею оказалась Валентина Николаевна, та самая, с которой мы вместе были на лесозаготовках в 1943 году.

Очень огорчившись, я решила немедленно повидаться с Валентиной Николаевной и, если выяснится, что ей с этой работой расстаться тяжело, отказаться под любым предлогом.

Валентина Николаевна встретила меня приветливо.
— Зачем отказываться,— сказала она,— не надо.

Все равно найдут другого. Не угодила начальству. Да я и сама не дорожу этим местом. Работать очень тяжело и неинтересно.

У меня отлегло от сердца.

И вот мой первый урок.

30 пар глаз были устремлены на меня. Волнуясь, я заговорила об искусстве, а когда приступили к практическим занятиям — обнаружила, что надо говорить с ними о самых простых, элементарных вещах, например: как сидеть за рисунком, как держать карандаш. Пришлось пояснить и элементарные правила перспективы.

Звонок прозвучал для всех неожиданно. «Неужели уже прошел урок?!» — раздавались голоса. Многие и во время перерыва не отходили от моего стола.

— Вы так хорошо все объяснили. Мы ничего этого не знали...

Домой я вернулась веселой и оживленной. Юрий Павлович посмотрел на меня внимательным, изучающим взглядом и тихо сказал:
— Я очень рад за тебя.

Мы дружно взялись за приготовление нехитрого ужина, оживленно разговаривая.

Юрий Павлович не переставал следить за реставрацией псковских памятников архитектуры. Его тревога росла. Грубой реставрацией уже были искалечены церковь Богоявления с Запсковья, корпуса, примыкающие к колокольне церкви Михаила Архангела в Городце (колокольню Юрий Павлович успел отреставрировать сам), «дом Печенко» и другие.

На одном из заседаний секции охраны памятников ЛОСА Юрий Павлович заявил:

«...Плохо, когда какой-либо памятник искажается неумелой, небрежной, грубой «реставрацией», но если большинство окружающих людей все же отдает себе отчет о неполноценности и недопустимости такой реставрации, то все же это еще поправимо. Ужасно, когда такая «реставрация» становится единственно возможным видом «восстановления» памятников, когда искажение памятников становится законным, нормальным, когда совсем перестают даже представлять себе, каким должно быть настоящее восстановление памятников и какой они должны получить облик.

В таком случае, по моему мнению, лжереставраторы уродуют их, распространяя про них неправду, позоря нашу культуру, как прошлую, так и настоящую...»

А в письме к товарищу в Псков писал: «...теперешние «псковичи» задались целью мой проект заповедников свести на нет. Им-то, этим «псковичам»... никогда не понять сути Пскова и сути заповедников, и не то чтобы они не хотели, но не могут,— хотя бы уж по той простой причине, что мало жили в Пскове и притом, что еще никогда им не увлекались, не любили...»

Занимаясь в аспирантуре, Юрий Павлович принимал активное участие в общественной жизни Союза архитекторов, выступая с докладами в секции охраны памятников.

В одном из своих выступлений он предложил проделать в Пскове две-три реставрационные работы, которые сопровождались бы серьезными исследованиями, были бы доведены до возможно более полного завершения и могли бы служить эталоном для дальнейшей работы по реставрации. Он говорил:

«Реставрация, в которой есть неточности, даже мелкие, уже перестает быть реставрацией, а переходит в разряд фальшивок.

Умение реставрировать, охранять памятники недаром служит признаком высокого уровня культуры народа. Для этого недостаточно одного желания, если нет соответствующих знаний и отношения к памятникам старины. Не пора ли нам к решению всех наших вопросов привлекать научное знание предмета и отбросить приоритет недомыслия и презрения к науке, как один из недостойных пережитков прошлого».

После совещания, по дороге домой, Юрий Павлович сказал мне:

— Думаю, что даже люди, знающие и любящие допетровскую русскую архитектуру, и то не представляют себе того эффекта, который могут дать настоящие реставрационные работы в Пскове.

Я стала входить во вкус своих педагогических занятий и решила прежде всего создать необходимые условия для практической работы по рисунку и живописи. Как же можно было вести занятия в помещении, где ученики сидели за столами, тесно прижавшись друг к другу? Куда поставить подрамники для рисунка, положить карандаши, кисти, краски? Надо было переменить не только рабочую обстановку, но и разбить группу на подгруппы, хотя бы по 15 человек в каждой. С этого я и начала.

Григорий Михайлович беспрекословно подписал все мои требования: были заказаны мольберты, закуплены новые модели для рисунка и разноцветные ткани для живописи. Но главное — удалось отвоевать светлое и просторное помещение для класса рисунка и живописи. Всей группой мы принялись за его оформление.

На высоченные окна навесили длинные шторы из светлого холста, которые, когда требовалось, защищали от солнца; провели электрическое освещение над моделью и мольбертами учащихся. Стены украсили и водрузили портреты зодчих и художников. Это придало всей аудитории уютный и вместе с тем рабочий вид.

Здесь же, после уроков, два раза в неделю я стала проводить занятия кружка по рисунку и живописи. Ученики приходили в кружок дружно. Но вскоре я с огорчением поняла, что приходят в основном отстающие и бесталанные ученики, которые, по-видимому, своим усердием хотят снискать мое расположение.

Я водила своих учеников на экскурсии: в Эрмитаж, Русский музей и на выставки современных художников. И опять нужные мне ребята не приходили совсем или убегали с экскурсии.

Дома я с огорчением рассказывала Юрию Павловичу о своих талантливых, но нерадивых учениках.

Юрий Павлович смеялся.
— Не суди строго,— говорил он,— дети, как не распустившиеся бутоны. Придет время — и расцветут их таланты, и засияют ярким цветом.

Вечера мы с Юрием Павловичем нередко проводили в Союзе архитекторов. Встречались с коллегами по профессии, говорили, спорили.

17 марта 1949 года на одном из совещаний обсуждалась работа Новгородской реставрационной мастерской.

Юрий Павлович, говоря о методе реставрационного дела вообще, выступил с критикой методов работы ленинградских архитекторов и сделал ряд замечаний по поводу характера реставраций в Новгороде (1). Он обратил внимание на то, что некоторые архитекторы-реставраторы ограничивают изучение прошлого изучением внешней формы памятников, не увязывают с историей народа. «Следует глубоко изучать русскую архитектуру для того, чтобы постигнуть основу архитектурной мудрости нашего народа...»

За моей спиной кто-то то и дело ерзал на стуле, а потом вполголоса раздраженно пробурчал:

— Мужик взгромоздился на кафедру и проповедует свою мужицкую теорию.

Я не обернулась. Вероятно, это был один из архитекторов-космополитов, преклонявшихся тогда перед архитектурой Запада.

Два течения в то время раскололи нашу архитектурную братию. Одни преклонялись перед западноевропейской архитектурой, стремились всячески подражать ей. Другие, одержимые «ура-патриотизмом», доходили до нелепости в попытке приписать русским зодчим известные архитектурно-художественные творения в Ленинграде, принадлежавшие итальянским, французским и немецким мастерам XVIII и начала XIX столетия.

Взгляды Юрия Павловича не имели никакого отношения к этим двум противоположным лагерям. Люди, к ним принадлежащие, страдали однобокостью мышления. Идеи Юрия Павловича в области архитектуры прошли испытание временем и, как считают специалисты, приблизили истину в изучении древнерусской народной архитектуры.

Юрий Павлович тяжело переносил климат Ленинграда. Часто, глядя в окно, говорил с хмурой печалью:

— Опять слякоть...

Это была тоска по Пскову.

Он уже начал писать диссертацию и одновременно вычерчивал реконструкцию фасада дома Трубинских — памятника конца XVII века. Груды исписанной бумаги лежали на его рабочем столе. На них покоилась в сладком сне наша капризная кошка с легендарным именем — Бальдур. Здесь было ее любимое место. Работая, Юрий Павлович с величайшей осторожностью вытягивал из-под нее ту или иную страницу, чтобы не нарушать сон кошки. На его любовь Бальдур отвечала взаимностью. Всегда встречала его бурной лаской, прыгала на колени и, встав на задние лапы, терлась мордочкой о его бороду и громко мурлыкала.

Однажды, услыхав за столом в ресторане Дома архитектора, как сосед по столу распространялся о необходимости уничтожения собак и лошадей, якобы за ненадобностью, Юрий Павлович, не дослушав его, резко встал и вышел.

— Лошадь и собака,— сказал он мне потом,— из всех домашних животных принесли человеку больше всего пользы. Но этот тип считает нелепым то, что не приносит пользы именно ему. Слишком много расплодилось таких людей. С ними надо беспощадно бороться.

Из-за болезни глаз я снова была вынуждена уехать в дом отдыха архитекторов в Зеленогорск. На Юрия Павловича наша разлука действовала удручающе. Я каждый день получала от него письма.

«...Очень скучаю без тебя,— писал он 2 июля 1949 года.— Без тебя и делать ничего не хочется. Оказывается, я ошибся, предполагая, что после твоего отъезда распишу сундук и наделаю множество всяких дел.

После твоего отъезда энергии у меня сразу убавилось, грустно и все время мерещится, что ты сейчас позвонишь. Без тебя чувствую себя неприкаянным. Поэтому, уж раз ты уехала, то поправляйся, соблюдай режим. От сознания, что ты поправляешься, мне станет веселее, буду знать, что не зря сиротствую и мучаюсь одиночеством... Береги себя, твое здоровье — самое главное для нас!..»

Меня очень беспокоило, что я отдыхаю, а он — нет, о чем я ему написала. Он ответил: «...голубушка моя Оленька, отдыхай как следует, обо мне не беспокойся!

Вообще тебя никогда не должно тревожить, что ты чем-то пользуешься, а я нет. Я могу великолепно обойтись без отдыха, и даже думаю, что мне нужен не отдых, а физическая работа. Уж если будут какие-либо верхолазные дела, так это для меня лучше всякого отдыха!

Сперва надо еще поработать как следует (хотя бы над диссертацией), а потом отдыхать. Надо закончить работу в архиве ИИМКа.

А вот насчет Пскова я, признаться, беспокоюсь — особенно за «дом Печенко». Необходимо за фотографировать все следы, мною найденные, а они там могут все заделать во время устройства потолков (2).

Оленька, моя родная, ты обо мне не беспокойся. Денег мне хватает, и я буду сыт и здоров. Чтобы мне не было так грустно без тебя — пиши мне...»

Но денег не хватало, и жил он впроголодь. Пытаясь успокоить меня, писал:

«...Пост так же полезен человеку здоровому (нормальному, конечно), как и тяжелый труд, иногда холод и т. д. Тот, кто всего этого страшится, тот «жалеет себя». Но я не считаю, что я пощусь. Нужно поститься не так, а есть один хлеб с квасом...»

И в дальнейшем, куда бы я ни уезжала, следом за мной летели его письма. Я храню их. Это самое бесценное по своему духовному богатству сокровище, возвращающее меня в светлый мир воспоминаний.

Письма содержали и подробный отчет о делах, которые были выполнены в мое отсутствие. А их было очень много. Вероятно, от переутомления у него началась бессонница. Он жаловался на нее почти в каждом письме.

«...Вчера весь день занимался. Писал конспекты по истории архитектуры до боли в руке. Нужно подготовить и сдать очень много. Но я уверен, что успею. Зато со сном уже совсем из рук вон плохо! Бессонница самая настоящая — не мог заснуть до утра, а в 7 часов уже встал. Чтобы не терять времени, не одеваясь, сел за конспект. Сидел в полуголом виде, и все равно не делается холодно и не хочется спать. (Я надеялся, что замерзну и тогда захочу спать, согреюсь в постели и засну...) Продолжаю работать до одурения, без передышки... Если все будет по плану выполнено — в марте я буду свободен от всего (доклад я должен сделать тоже в феврале).

То и дело выбегаю к почтовому ящику, но вcе еще пуст. Очень жалею, что не смогу к твоему приезду сделать всякие усовершенствования в квартире,— так приятно что-то подготовить, но это невозможно...

Вот уже и вечер, а письма все нет!..

Хотелось бы видеть тебя хоть иногда. Ты, Оленька, не читай. Это снизит эффект твоего лечения глаз. Лучше я потом тебе буду читать...»

Позже Юрий Павлович выполнил свое обещание. Каждый вечер на час-два он откладывал все свои дела и читал для меня вслух. Это было счастливое время. Я, удобно устроившись возле него, слушала чтение.

Наше материальное положение заставило Юрия Павловича, несмотря на загруженность, взяться и за верхолазную работу на Исаакиевеком соборе. Он писал:

«...Я теперь встаю рано — в 7 или 8. С утра немного пишу, затем иду в собор. Вечером опять пишу. Главу я перепишу, вероятно, в понедельник и снесу Каргеру.

Сейчас вечер. Весь день прописал. Сделал много. Главное, что пишется легко.

В соборе работа идет удачно. Диссертация определенно лучше пишется, когда работаю физически. На этот раз работа действует на меня хорошо — физически чувствую себя лучше. Все же величайшую пользу приносит организму физический труд и большой вред приносит его отсутствие. Тысячи болезней можно избегнуть, занимаясь физическим трудом. Спорт хуже, конечно, но если нельзя физически работать, то необходимо заниматься физкультурой. Я в своей жизни убедился не раз в том, какую силу, подчас целительную, имеют некоторые занятия — их можно соотносить с возрастом человека, вернее сказать, с происходящими от возраста изменениями в самом человеке, так что врачам это лекарство применять не под силу их должен прописывать себе сам больной.

Мне нужны — кладка из плиты и копка земли. Уверен, что их влияние на меня было бы благотворно.

Не падай духом, Оленька! Нужно, когда наступает испытание, быть бодрее, чем когда-либо. Если даже физически чувствуешь себя неважно, то нужно собраться морально. Не все у тебя плохо, а то, что произошло в прошлом, никогда не повторяется. Гадать о будущем нужно для того, чтобы получить бодрость, а если извлекать из этого плохое настроение, то такие мечты представляют полнейшую нелепость. Известно ведь, что того, что будет, все равно не угадаешь.

Пока что я тебе обещаю: буду еще более стараться делать все, чтобы тебе было лучше и легче. Ведь теперь я существую лишь для тебя. Даже Псков для меня уже, наверное, потерян, и неизвестно, смогу ли я когда-нибудь отдать свои силы...»

Но главным в его жизни оставался, конечно, Псков. Именно мысли о нем и мечты о будущей работе в родном городе после защиты диссертации давали ему энергию и силу.

Иногда Юрий Павлович не выдерживал разлуки и сам неожиданно наезжал ко мне. Потом писал:

«...После того как видел тебя, на душе стало хорошо и спокойно!.. Кажется, что я никогда не забуду берега залива и елок со снежными лапами на них — так отпечаталось это, и ты вместе со всем остальным. Все это так и стоит перед глазами...»

«Оленька! Работа верхолазом очень мало мешает писать, а может быть даже и помогает, так как делает меня бодрее. Я сам чувствую временами, что делаюсь каким-то очень неподвижным и невосприимчивым, точно глохну и слепну, почти перестаю что-либо соображать и ощущать.

В таком состоянии ничего хорошего не сделаешь - нужно, чтобы, наоборот, сознание было открыто всем мыслям и чувствам. Чтобы не засыпать, так живя и действуя в замороженном состоянии, нужно «встряхивать» себя. Для меня, пожалуй, наилучшей встряской служит работа верхолаза. Путешествовать я не могу, театр не действует в положительном направлении на меня. Единственно, чего я больше всего не хотел бы,— чтобы прекратилась наша верхолазная деятельность...»

«Вчера весь день провел за работой. Заштриховал все планы. Зато болели руки так, что рейсфедер не мог держать, болела спина, плечи, шея... Хуже всего, разболелась голова.

Вечером пошел к Каргеру и получил от него рукопись. Исправлений в ней нет почти никаких. Но нужно добавить кое-что (список литературы, указатель памятников, оглавление). Планы окончил, теперь нужно взяться за фасады. Отмывку начну в августе, не раньше!

Вчера, придя от Каргера, не удержался, чтобы не почитать свою рукопись, написано неплохо — очень ясно.

Итак, все это дело приближается к концу. Хочу сделать еще кое-какие чертежи по Поганкиным палатам (детали).

Вчера вечером был и в Доме архитектора. Решали вопрос о выставке. Но твои фасады сделать можно быстро, так что ты успеешь. Мне в марте надо делать доклад — для него нужно снять фасады и планы Николы со Усохи, а кроме того, увеличить эти фотографии и дать их на выставку.

Поправляйся, Оленька-голубушка, помни, это очень важно. Это самое главное...»

Я снова дома!..

Вечером вместе отправляемся в Дом архитектора. Юрий Павлович должен сделать сообщение — отчитаться за командировку в Псков, куда он был послан ЛОСА для проведения экспертизы по состоянию дела охраны и реставрации памятников в Пскове.

То, что он увидел в Пскове, очень его взволновало. Особенно плохо обстояло дело с вопросом изучения древнепсковского зодчества. На этом и было сосредоточено его внимание.

— Нужно иметь в виду,— говорил он,— что каждый, даже кажущийся незначительным, плохо сохранившийся памятник может в будущем оказаться чрезвычайно ценным в научном отношении.

«Развитие науки и состояние уровня реставрационных работ теснейшим образом связано,— говорилось в его выступлении.— Реставрационные работы по памятникам, если они проводятся с надлежащим вниманием, дают громадное количество новых научных наблюдений и фактов.

Однако без всякого внимания к ценнейшим научным данным идут работы по «восстановлению» памятников, уродующие их, уничтожаются следы старины, памятники теряют детали и части, которые помогли бы их изучению... Такая практика приводит к тому, что в корне подрывается возможность выработки настоящих кадров реставраторов-исполнителей, создаются лжереставраторы. Это обстоятельство не может не повлечь за собой неприятные последствия...» (3).

ПРИМЕЧАНИЯ

(3) - Полный текст этого выступления хранится в научном архиве ЛОИА АН СССР (фонд Спегальского, № 78).  назад