ВСТРЕЧА С РОДНЫМ ГОРОДОМ

15 января 1944 года в тишину заснеженного мягкого утра ворвался гул артиллерийской канонады. Люди на улицах останавливались, напряженно прислушивались. Лица их светлели. Мощные удары нашей артиллерии звучали для ленинградцев ликующей музыкой грядущего освобождения.

И вот — свершилось! 27 января блокада была снята. Вечером гремели победные залпы орудий на Неве. Небо полыхало заревом. Радость затопила сердца взволнованных, возбужденных людей, но одновременно жгучие слезы утраты сжимали горло. Через смерть многих и многих пришел этот ликующий день.

Юрий Павлович опять в командировке. Работа его в Управлении по делам архитектуры Ленинградской области связана с частыми поездками в районы, освобожденные от врага. Командировки в условиях военного времени утомительны и опасны: обстрелы и бомбежки, долгие ожидания на шоссе случайного транспорта, а на железной дороге — разбитые холодные товарные вагоны. Вот что он писал в одном из писем ко мне.

27.5.1944
      «Олюшка! Вчера вечером я возвратился из своего путешествия. Первым делом заглянул в почтовый ящик... 22-го весь день простоял на дороге в ожидании какого-либо автомобиля... Убедившись в том, что на автомашины рассчитывать нечего, 23-го с утра решил поехать по железной дороге. От Гатчины дальше надо было ехать на товарном.
      Однако все получилось иначе. У Технологического института застрял трамвай, к поезду опоздал на 5 минут. Тогда снова пошел на шоссе. После ряда мелких мытарств я сел в машину...
      Ездили по Кингисеппу. Я видел свой памятник, который построил в 1940 году,— взорван, лежит на бо¬ку. Поблизости вырастает уже новый «некрополь», на котором будет, вероятно, другой памятник.
      В Сланцы приехали ночью. Ночевать пришлось на голой земле. Утром вымылся в речке.
      До Гдова оставалось более 40 километров. И снова повезло. Сел в машину, и еще утром приехал на место.
      Ездил я, конечно, совершенно зря. Осматривать было нечего — все оказалось взорванным...
      Гдов — городишко просто прекрасный, т. е. был таким, теперь он разрушен почти полностью.
      Спать было плохо. Я замерз, ноги замерзли. Заболел живот. Поднялась температура. Я не решился гоняться за счастьем ехать на машине, решил ехать поездом. Поезд шел в Ленинград сутки. Тут еще раз подтвердилось, что солдатская жизнь иногда излечивает от болезней. На холоде, ветру, в незакрытом товарном вагоне, где даже тепло одетые солдаты замерзали, вся моя температура сошла на нет, и к утру я был здоров.
      Теперь буду готовиться к выставке, но хочу, чтобы она была при тебе. Перед отъездом попробовал на одной фанере нарисовать Псков, оказалось, что на одной мелко,— нужны две фанеры. Буду рисовать по утрам и вечерам...»

29.5.1944
      «...Скучаю...
      Не могу прийти в себя после путешествия в Гдов... А с того времени как ты уехала, я еще ни разу хорошо не отдыхал...
      Завтра я отнесу свои рисунки в ЛОСА (показывал рисунки Каменскому. Они ему понравились). Выставку он назначил на 9-е число (рисунков 90, а рамок всего только 30 штук). Надеюсь, что мой доклад и выставка будут при тебе. Да, я раньше не стану делать...»

На обсуждении выставки блокадных рисунков Юрия Павловича, экспонируемых в Доме архитектора, присутствовали ученые, архитекторы-художники, инженеры и другие специалисты. Целью этой выставки было с наибольшей правдой воссоздать в представленных работах образ древнего Пскова. Говоря о своем методе будущего восстановления разрушенного войной города, Спегальский уделял особое внимание воссозданию фрагментов древней планировки, принципу композиционной взаимосвязи древней и современной архитектуры, поиску единого целого архитектурно-художественного образа города.

Для решения всех этих вопросов, считал Юрий Павлович, необходимо углубленное изучение исторических материалов (летописей, писцовых книг, археологических изысканий и пр.). Он затронул вопрос и о необходимости выявления на псковском материале школы русской народной архитектуры.

Начались обсуждения.

О блокадной серии рисунков Юрия Павловича много добрых слов сказал Николай Николаевич Белехов — начальник ГИОПа (1). Говорил он с обычной для него веселой живостью и доброй улыбкой, обращенной к автору рисунков. В заключение сказал: «Самобытность самого Юрия Павловича Спегальского корнями уходит в историко-архитектурные традиции его родного города Пскова. Его работы являются ярким результатом глубокого познания древнепсковского народного зодчества».

Профессор Удаленков также отметил своеобразие и самобытность, а главное — правдивость в изобразительном творчестве архитектора Спегальского, обратив внимание на полезность его деятельности для будущего. Присоединяясь к мнению Спегальского о необходимости изучения школы русской народной архитектуры, он сказал: «Наши ведущие крупные архитекторы не дают правдивого образа воссоздания разрушенных русских городов. Забыты традиции и старой Академии, которая готовила мастеров, глубоко понимающих дух русского зодчества и создававших произведения глубоко национальные, утверждающие школу русской архитектуры».

Архитекторы Пилявский и Синявер присоединились к выступлениям Белехова и Удаленкова.

Общее мнение большинства выступавших сводилось к тому же: восстанавливать древние города необходимо с учетом их историко-архитектурных традиций, и роль Спегальского в восстановлении исторического Пскова должна быть ведущей. Архитектор Рязанский выдвинул предложение оказать содействие Спегальскому в его дальнейшей работе по Пскову, а рисунки охарактеризовал как высокопрофессиональные и чрезвычайно выразительные, назвав автора «псковским Пиранези».

Когда обсуждение закончилось, Юрия Павловича обступили, горячо поздравляли, выражали уверенность» что его деятельность в Пскове будет плодотворна.

Время шло. Юрий Павлович с нетерпением ждал освобождения Пскова. Возвратившись из очередной командировки, он часами сидел, изучая материалы и проектируя охранные зоны для древних памятников Пскова, о которых начал думать еще в 1941—1942 годах. Только в этой работе он обретал душевное равновесие. В это время издательство «Искусство» предложило написать о Пскове историко-художественный очерк. Работа захватила его целиком. Забегая наперед, скажу, что книга Ю. П. Спегальского привлекла к себе серьезное внимание специалистов по древнерусскому зодчеству.

И вот Псков освобожден!

В эти дни Юрий Павлович был, казалось, самым счастливым человеком на земле.

Но шло время, и радость стало омрачать затянувшееся ожидание ответа из Москвы о назначении на работу в Псков. Днем он держался — казался спокойным, но по ночам лежал без сна, погруженный в тяжелые думы. Утром бледный, с ввалившимися глазами, почти больной, шел на работу, которая теперь, чувствовалось, не приносила радости.

В числе других архитекторов меня в это время направили на обмеры и зарисовки Гатчинского дворца.

Мы ползали по обгоревшим балкам над многоэтажной пропастью, рискуя сломать шею, фиксировали остатки чудом уцелевших фрагментов декора дворцовых комнат. Лепка от малейшего прикосновения рассыпалась в порошок. Надо было торопиться, чтобы успеть на бумаге запечатлеть все, что еще не утрачено окончательно, чтобы потом снова возродить к жизни.

Однажды, когда я вернулась из командировки, на площадке лестницы у окна меня ждал Юрий Павлович. Вид у него был растерянный, но глаза сияли.
— Читай,— сказал он и подал письмо. Начальник Комитета по делам архитектуры при Министерстве культуры СССР сообщал, что Ю. П. Спегальский назначается в город Псков начальником Псковской областной инспекции охраны памятников.
— Наконец-то твоя мечта сбылась,— сказала я,— поедешь в Псков.
— А ты?.. Разве ты не поедешь со мной?..— Он смотрел на меня с тревогой.— Если бы ты знала, как много я думал о том, как нам избежать разлуки. Искал и не находил выхода... Разве ты не поедешь?

Всю ночь меня мучил вопрос: остаться в Ленинграде или ехать вместе с мужем? Но я уже чуяла сердцем, что ни любовь к родному городу, где я родилась, выросла и училась, где каждый камень напоминал мне о близких, утраченных навсегда людях, ни работа, ни удобная квартира — ничто не удержит меня. Я должна быть с ним.

До 5 октября 1944 года, когда Юрий Павлович должен был приступить к работе в Пскове, оставалась неделя. Однажды он сказал:
— Вот что, Оленька, пришло время исполнить твое желание.
— Какое?
— Помнишь, я обещал показать тебе Псков?
— Конечно, помню. Но как же быть с моей работой?
— Не беспокойся: я договорился с Николаем Николаевичем. Он отпустит тебя на два дня.

На вокзале вагон взяли приступом. Мест нет. Теснота, духота. Мы устроились в тамбуре. Поезд шел медленно, часто останавливался среди чистого поля. Тесно прижавшись к Юрию Павловичу, чтобы согреться, я думала о городе, образ которого так давно волновал мое воображение.

Наконец приехали. Вышли на широкий проспект. По обеим сторонам стояли сожженные и разрушенные здания. Сквозь пробоины просвечивало небо. Израненный, опаленный огнем войны город — таким я впервые увидела Псков. Тяжело нависало серое небо. Шел дождь. Над обгоревшими деревьями с беспокойным криком метались черные стаи птиц.

Юрий Павлович повел меня в кремль. За крутым поворотом каменной полуразрушенной стены открылась просторная площадь, и на ней — собор. Высокий, белый, весь устремленный вверх, он словно парил. Отсюда, с высокого холма, просторно открывался город, окутанный пеленой дождя, серый от копоти и пепла и незабываемо прекрасный в своем суровом и торжественном величии, в своей неуничтоженной красоте.

Юрий Павлович долго молчал, глядя вниз, на город. Потом он повел меня на Завеличье, к храму Успения у Паромени. В куполе зияла огромная дыра от снаряда. Часть кровли была разворочена и сброшена на землю. Внизу лежали груды изъеденного ржавчиной кровельного железа, обломки дерева и известняковых плит. Юрий Павлович в этом хламе долго и упорно что-то искал. И вот какой-то предмет ярко блеснул в его руке. — Голубь!..

Тот самый литой металлический голубь с креста Пароменской церкви, о котором он так загоревал, заметив пропажу на покосившемся от взрывной волны кресте.

Он нашел его. Глаза Юрия Павловича светились счастьем. Голубь сидел в его руках как живой. Это было чудо! Безупречно пластичные формы тела птицы подчеркивали золотистые отсветы металла (2).

Меня всегда до глубины души трогало стремление Юрия Павловича донести и сохранить для всех историческое и культурное наследие Пскова. В этом своем вдохновенном и неутомимом труде его можно было бы назвать подвижником. Как он радовался, когда мог передать другим хотя бы часть своей любви и своих знаний о талантливом творчестве народных мастеров, и как горевал по невозвратимым утратам сокровищ русского национального богатства!

В счастливый день встречи с родным городом перед церковью Николы со Усохи он сказал:
— Вот они, свидетели далекой старины. Жаль, редеют их ряды... Как много могли бы рассказать они о наших предках и о их творчестве! Ведь они только кажутся безмолвными. Они могут говорить, надо лишь научиться их слушать...

Юрий Павлович умел слушать памятники. Он слушал их умом и сердцем. Умел хранить каждую кроху родного искусства, чувствуя высокий долг перед Родиной и перед людьми. Он был благодарным сыном родного города. Этим чувством были озарены уже ранние годы его жизни.

ПРИМЕЧАНИЯ

(2) В конце 1947 года, уезжая из Пскова, Ю. П. Спегальский передал это произведение народного прикладного искусства в Псковскую реставрационную мастерскую. По последним сведениям, голубь находится в частных руках — у архитектора В. П. Смирнова. (Здесь и далее примечания автора.) назад