СТРАНИЦЫ ИЗ ДЕТСТВА

В начале XX века над окрестностями Пскова возвышалась соборная колокольня Снетогорского монастыря. В автобиографических записках Юрия Павловича сохранилось воспоминание из детства о его «путешествии к облакам».

«Красота древней псковской земли раскрылась передо мной впервые,— писал Юрий Павлович,— когда я подростком добрался до самой вершины шпиля соборной колокольни Снетогорского монастыря. Это впечатление было самым ярким из всего моего детства. С тех пор с глубоким ощущением этой красоты я никогда больше не расставался...»

Подъем на вершину шпиля оказался трудным: после тесной и темной щели лестницы в три поворота мальчишка очутился на верхнем ярусе колокольни, где висели колокола, затем перебрался через люк в потолке на площадку. Дальше лестница кончилась.

«Каменные стенки колокольни поднимались еще выше, примерно до уровня моих плеч. Над ними возвышался ажурный железный каркас огромного шпиля, уходящего к самым облакам. Ветер оборвал с него почти все листы железа. Лишь внизу осталась часть покрытия, отдельные листы которого, колеблемые ветром, ударялись по обрешетке из железных полос и громыхали».

По этим-то полосам, как по висячей лестнице, он и поднялся вверх.

«...Ветер трепал мои волосы и рубаху, а солнце ласково согревало. Внизу проносились голуби, и я подумал:

— Выше птиц забрался... и не страшно.

Я с радостью ощутил, что могу еще подниматься, и без всякого страха!

Все более и более расширялась картина окрестностей, но я не задерживался — хотел остановиться и поглядеть как следует только тогда, когда доберусь до самой верхушки.

Наконец я почувствовал, что спина моя прикоснулась к железным перекладинам. Голова почти уперлась в стержни, сходившиеся надо мной так близко один к другому, что между ними могла бы пролезть только кошка.

Дальше ходу не было. Выше, надо мной, были только пробегающие по небу облака да неправдоподобно огромный крест, чуть поблескивающий остатками своей позолоты.

Налетал ветер, шпиль сильно раскачивался. Его ритмичное движение создавало радостное ощущение полета в необъятном голубом просторе. И небо, и земля слились в чуть дрожащей синеватой дымке.

Укрепив как можно лучше ноги, я огляделся вокруг. И вот впервые испытал огромное, почти ошеломляющее чувство восторга, озарившего мой ум и сердце красотой родной псковской земли!..

Когда я наконец спустился, вышел из прохладной колокольни под потоки солнечных лучей, я даже зажмурил глаза и вдруг ясно ощутил покачивание шпиля. На секунду мне показалось, что это земля, приняв меня, ласково убаюкивает, как своего ребенка.

Красота псковской земли, только что увиденная мной, поразила меня до глубины души. Я не отдавал себе отчета о глубине этого впечатления. Но мне было как-то необыкновенно хорошо идти сейчас по этой земле и впитывать в себя густой, почти одуряющий запах цветов и трав...»

Еще с высоты шпиля его внимание привлек холм, на вершине которого зияло отверстие. Он направился туда и обнаружил в холме искусственную пещеру. В ней он нашел кусок старинного изразца, на котором разобрал надпись, сделанную рукой древнего мастера: «Тимоха-печник». А в церкви, на самом берегу реки и на прибрежной отмели он нашел обломки старинных, расписанных яркими цветными поливами изразцов. На одном из них был изображен единорог, на другом — мифологическая птица Сирин.

«Я был околдован всем этим, и на всю жизнь!— писал он.— У меня сложилось впечатление, что берега реки в этих местах усеяны остатками чего-то сказочного, никем еще не разгаданного. С этим ощущением тесно сплеталось другое: ощущение уюта и тепла, казалось, пронизывающего все: и эту землю с ее одуряюще пахнувшими травами и цветами, и все эти таинственные древности, такие необыкновенно родные и близкие мне...»

Свои автобиографические записки Спегальский закончить не успел. Страницы его доблокадной жизни мне известны из воспоминаний самого Юрия Павловича и его товарищей-земляков.

Отец Юрия Павловича погиб в империалистическую войну. В памяти сына остались лишь отрывочные воспоминания об отце. Но он убежденно считал его «самым лучшим человеком на свете».

Запомнился большой рабочий стол отца. На столе цветные карандаши, кисти, акварельные краски, гипсовые модели орнаментов и разные чертежные принадлежности. Павел Константинович Спегальский был мастером декоративно-орнаментальной лепки, которая сохранилась до сих пор на фасадах и на внутренней отделке псковских зданий, например на декорировке Драматического театра имени А. С. Пушкина.

«Отец часто сажал меня за свой рабочий стол,— вспоминал Юрий Павлович,— давал в руки цветные карандаши и бумагу. Но однажды, когда родителей не было, я ухитрился забраться на стол. Готовый чертеж отца был изукрашен всеми цветами акварельных красок. Меня застали за этим увлекательным занятием.

Мать сердито кричала, а отец смеялся. Взяв на руки, он подбрасывал меня, весело повторяя:

— Художник будет, художник!..»

«Я больше всего на свете,— писал Юрий Павлович в своих записках,— хотел походить на отца, мечтал стать таким же, но чувствовал недостаточность своих сведений о нем, и потому все, что было так или иначе связано с отцом, вызывало у меня особенное чувство, особенный интерес».

С потерей отца кончилось радостное, безмятежное детство.

Вскоре мать вышла замуж. Отчим — врач по профессии — был далек от искусства и архитектуры, к тому же оказался человеком деспотичного нрава. Он не только не понимал увлечения подростка псковской стариной, но относился к этому нетерпимо.

«Дорогие для меня занятия, связанные с познанием псковской старины, без которых, как мне казалось, я не мог нормально жить, не получали одобрения и со стороны матери. А грубое отношение ко мне отчима мать не только не сдерживала, но часто сама создавала для этого тот или иной повод».

В семье был единственный близкий человек — бабушка.

Отношения отчима с пасынком из года в год становились невыносимее. В конце концов произошел разрыв, поводом для которого послужила уничтоженная отчимом бесценная находка подростка — древний изразец с изображением птицы Сирин.

— Послышался звон битых осколков,— рассказывал Юрий Павлович,— сердце мое будто обожгло огнем! Все скопившиеся обиды разом вскипели в моей груди... Я выскочил во двор и бегом бросился на чердак старого дома («дома Печенко»). Там я бросился на покрытую толстым слоем пыли промерзшую глину и лежал, прижавшись лицом к ней, и, не замечая катившихся из глаз слез, мысленно повторял: «Не вернусь я к ним, ни за что не вернусь!..»

«...Старый дом казался мне сейчас верным другом, который никогда не выдаст, скроет меня и поддержит. Сложенные несколько сотен лет назад веселыми бородатыми псковскими каменщиками стены и своды, как казалось мне, хранили не только оставшиеся на затвердевшей извести отпечатки рук и фартуков, но и теплоту сердец, простых, может быть грубых, но добрых и справедливых...»

Ему было тогда всего 13 лет, но он твердо решил не принимать более от отчима никакой материальной помощи.

«На следующий день,— писал он,— я уже чистил кирпич, месил глину, подогревал воду и подносил для старого добродушного печника, который взял меня к себе в помощники... А еще через день получил свой первый заработок».

Когда отчим с матерью решили переехать в другой город, забрав против желания подростка с собой, он убежал с дороги в чем был и без всяких средств к существованию.

Так в 16 лет началась самостоятельная жизнь. Он поселился в полуразрушенном древнем «доме Печенко». Своими руками привел в порядок одно из помещений. Сам сложил в нем печь. Учебу в школе стал совмещать с работой в артели каменщиков на стройке.

«Первая работа, первые шаги в изучении строительного дела и архитектуры,— писал Юрий Павлович,— прошли у меня в обществе и под воздействием псковских мастеров-каменщиков. Я убежденно считал, что это были не только исключительно справедливые и добрые люди, но и лучшие учителя для молодого человека, желающего посвятить себя архитектуре, изучению и реставрации памятников древнерусского зодчества...»

В те годы уже определилось главное его стремление — изучить старинную архитектуру Пскова. Изучить глубоко, основательно. Именно этот огромный интерес к строительному делу, и в особенности к каменной кладке, желание изучить технику возведения каменных конструкций были причиной того, что он стал каменщиком.

«Основательное знакомство с каменным делом помогло мне понять и по достоинству оценить псковскую архитектуру и псковских зодчих. Я с волнением открывал в этой архитектуре черты творчества простых каменщиков и начинал понимать особенности этого творчества. Я старался изучить технические приемы и способы постройки и отделки зданий и вникнуть в смысл этих приемов, отдавая все свое свободное время осмотрам памятников архитектуры Пскова и Псковской области...»

Теперь уже никто не мешал заниматься любимым делом. Он осматривал псковские памятники, рисовал и обмерял их, много читал литературы по искусству и архитектуре, изучал древние псковские летописи. В Псковской первой школе, в которой учился, организовал кружок юных краеведов. Выступал с докладами. Один из его докладов был опубликован в псковском краеведческом журнале «Познай свой край» за 1927 год.

«Недостаточно сознательное отношение к памятникам старины можно встретить даже среди краеведов,— писал он.— Не говоря уже о научном значении памятников, я хочу выделить ту роль старой псковской архитектуры, которую она должна будет сыграть в создании новой жизни».

Мысли автора, высказанные о новом стиле архитектуры, прозвучали по-мальчишески задорно:

«Архитектурный стиль порождается условиями, в которых он развивается, и должен им соответствовать. Поэтому после революции должен появиться новый стиль, которому от буржуазных стилей занимать будет нечего. Для создания нового архитектурного стиля архитекторы должны прежде всего изучить древнюю архитектуру Пскова, потому что ни в какой из существовавших ранее архитектур не выражены так полно те принципы, которые должны будут создать основу будущей архитектуры...»

Заканчивался доклад так:

«На какой бы высоте ни находилась техника, наши псковские старые постройки будут вечными образцами для вдохновения.

Одной из важных задач краеведов является изучение и точное фиксирование исчезающих памятников старины... После эти сведения смогут оказать громадную помощь делу изучения псковской архитектуры и будут цениться на вес золота. За дело, товарищи!..»

Этот призыв к действию юного краеведа, впервые прозвучавший в печати, стал программой всей жизни будущего ученого, зодчего, каменщика.

Он был не один в своем древнем доме. Вокруг него образовался круг товарищей — сверстников, однако величавших его уважительно — Юрий Павлович. Он не вылезал из древних руин, и друзья его были с ним. Они вместе совершали дальние походы по области, открывали для себя новые творения зодчества псковских каменщиков, путешествовали в Талабск, Малы, Мелетово, Кусву. Вечерами под сводами подвала старинного дома собирались веселой, озорной компанией, развлекались сочинением забавных интермедий. Однако уважаемый всеми Юрий Павлович уделял забаве час. Он задумал сдавать экзамены в Академию художеств и организовал в «доме Печенко» своеобразную студию рисунка, живописи и лепки.

Вскоре студия Спегальского получила в Пскове довольно широкую известность и привлекла к себе молодежь, желающую также поступить учиться в академию.

Особенно близкая дружба установилась между Юрием Павловичем и Васей Соловьевым, обладавшим природным даром живописца. Был он хорош своей скромностью и внутренней чистотою. (Василий Александрович Соловьев погиб на фронте в Великую Отечественную войну.) Дружил он и с Юрой Бродским, юношей, обладавшим острым, насмешливым умом и феноменальной памятью.

Экзамены сдали все, кто серьезно готовился. Но после реорганизации академии студентов архитектурного факультета (в их числе и Юрия Павловича) перевели на архитектурный факультет Ленинградского института коммунального строительства (ЛИКС, теперь — Ленинградский инженерно-строительный институт, ЛИСИ).

Трудно пришлось на первых порах в Ленинграде. В студенческом общежитии мест не хватило. Жить было негде. Первое время Юрий Павлович ночевал в общежитии на полу.

Крепкая натура Спегальского выдержала все испытания суровой студенческой жизни: холод, голод, неустроенность с жильем. Однажды во время военных занятий на улице в крепкий мороз преподаватель, построив команду, заметил юношу, у которого из разбитых сапог сверкали пальцы. Он приказал Юрию Павловичу выйти из строя и отправил отогреваться в общежитие.

В Ленинграде, как и в Пскове, Юрий Павлович пользовался у товарищей заслуженным авторитетом. Называли его «отец». Но не борода девятнадцатилетнего юноши, которую он носил (такое тогда было редкостью), внушала к нему уважение, а его характер: цельный, принципиальный. Наряду с целеустремленностью он обладал спокойной степенностью и строгой взыскательностью к самому себе. Привлекала к нему и его щедрая доброта, внушало уважение серьезное отношение к делу.

На студенческие каникулы он уезжал в Псков.

В одном из писем другу детства Ю. И. Бродскому он писал:

«После Ленинграда меня привел в умиление мягкий псковский ветерок и пушистый снег. Никогда я не думал, что можно так соскучиться по чистому, нетронутому снегу. Никогда не представлял, с каким удовольствием можно лазать по снежным сугробам...

Но самое ценное для меня — это псковские рынки и ярмарки. Большой псковский рынок, деревянная или конная ярмарка — зрелище, которое для меня в тысячу раз сильнее лучшей картины Рериха. Общая картина замечательная. Детали попадаются тоже интересные. Расписная посуда, сундуки, попоны, кафтаны, рукавицы, пояски и проч. Черт знает, какие стильные есть вещи, целый ходячий музей!.. Если бы изучить досконально хоть один большой псковский рынок, то материал остался бы незаменимый!

А сколько этих рынков бывает в году!

Представь теперь, как мне досадно, что это почти бесследно проходит мимо меня. Хоть фотографий десяток-другой сделать, и то было бы легче на душе. Но и этого я теперь не могу. Может быть, хоть в будущем году удастся. Нынче я старался только запомнить узоры рукавиц и поясков. Хорошее упражнение для развития зрительной памяти. Но разве можно запомнить все! Зарисовал по памяти больше 25 узоров рукавиц...

Ильич, хочу в деревню. Хочу в Талабск, в Мелетово. Наверно, когда-нибудь съездим вместе...

Обдумываю фрески. Хочу отказаться от прежних тем композиций, а наполнить весь сводчатый зал исключительно сценами хозяйничанья Кудекушки и его компании в год его господства над Псковом...

Стиль фресок не должен расходиться с характером дома. Но сделать их «под древние фрески», в иконном стиле, было бы не только смешно, но и позорно...

Я их представляю!

Фон светлый. Просто чистая, выбеленная штукатурка. На ней движутся почти такие же светлые — белые и серые фигуры псковичей. Основной лейтмотив здесь — то летящие в резком движении, то в неподвижных группах белые кафтаны псковичей, белые стены башен и церквей. Целая вереница оттенков белого различной силы и светлости. Белое на белом! И нет-нет простейший узор на кафтане в виде черного зигзага, цветной пояс или рукавица. И плотные темнобородые лица псковичей.

Вот фигура Кудекушки. Она как будто неподвижна. Но чувствуется, что это неподвижность рыси перед прыжком. Страшен и мрачен взгляд его зрачков, сверкают белки глаз. Дикая злоба, нечеловеческая решимость и всесокрушающая сила в его взгляде, в крутом изломе сдвинутых бровей и плотно сжатых челюстях. А в глубокой складке, прорезавшей лоб под буйными прядями волос,— затаенная мысль о неизбежном конце. И страшен лик его, и трудно отвести взор от него, такая скрыта в нем притягательная сила. Кругом летают рослые, широкоплечие, здоровенные Кудекушкины молодцы, рвут и мечут. Развеваются полы, широко размахивают руки. Взлохматились черные бороды, распоясались цветные пояса...

Здесь и просто рвань, здесь и стрельцы, и казаки, пушкари и пищальники псковские.

А вот, задумчивый, спокойный, беззаботный, сидит дряхлый старикашка с серебряной бородой и о чем-то тихонько размышляет. А здесь вот сидят выборные посадские люди... И когда попадешь в эту комнату, начнешь понимать древнюю речь и услышишь чьи-то горячие слова:

«Смерды, черные тяглые люди! Ныне Псков по усмотрению попов да бояр стоит, поставим же Псков по своей воле!»

В сумерки фигуры становятся силуэтами.

Трудно перечислить все требования, которые у меня возникают к этой росписи. Пожалуй, такое перечисление заняло бы очень много времени... Говоря же вкратце об основном, нельзя пропустить следующего:

     1. В композиции, рисунке, цвете, фигурах, их движениях и пропорциях, в типах людей и архитектуре нужно дать что-то существенное, характерное для Пскова.

     2. Найти существенно характерные черты крестьянства, так как Кудекушкина революция была в конце концов крестьянской.

     3. Должно так изобразить события, чтобы ясно чувствовалось, что они произошли несколько сот лет тому назад и не могли произойти в более близкое к нам время!

     4. Фрески не должны быть только декоративным украшением стен, но быть художественным критическим изображением событий, волнующих художника своим содержанием. Фрески должны выяснить отношение художника к изображенным событиям и к действующим лицам. Отсюда четкая психологическая характеристика их.

     5. Фрески должны слиться неразрывно с архитектурой всего здания и самого зала, в котором они написаны.

Довольно...»

Но в Пскове его ждали не только радости, но и огорчения. Например, он не нашел в Псковском музее собранную им драгоценную коллекцию печных изразцов XVII века и их обломков, которую перед своим отъездом сдал на хранение. По распоряжению директора музея Соловьева изразцы были выброшены на свалку. Юрий Павлович очень переживал эту утрату. Хорошо, что с каждого изразца и обломка, тщательно обмеренного, был сделан в цвете рисунок в натуральную величину.

Перед защитой диплома Юрий Павлович тяжело заболел. Врачи никак не могли установить диагноз. Больной сам нашел средство для выздоровления: он получил академический отпуск и, возвратившись в Псков, стал работать каменщиком, занимаясь одновременно исследованием псковской архитектуры. Родной воздух, физический труд и любимое дело вернули ему здоровье и силы.

Тогда же он закончил свою первую научно-исследовательскую работу, посвященную истории развития русской каменной шатровой архитектуры, в создании которой отводил ведущую роль псковским каменщикам-зодчим. Работа получила высокую оценку и была рекомендована к печати (1).

В 1936 году после защиты дипломного проекта Юрий Павлович возвратился в Псков. Работу он начал со спасения древних памятников, которые находились в аварийном состоянии.

Была восстановлена Гремячья башня. Нужно было спасать Вторые палаты Меншиковых. В 1939—1940 годах памятник этот находился в катастрофическом состоянии. Ему грозило полное разрушение. Целый ряд детально продуманных и тщательно выполненных инженерно-технических мероприятий привел здание в удовлетворительное техническое состояние. В процессе производства строительных работ Юрий Павлович одновременно исследовал и реставрировал его первоначальные архитектурные формы. Он понял, что стоит на пороге крупного открытия в изучении истории древнерусской гражданской архитектуры. Предстояла большая научная работа по исследованию всего комплекса памятников гражданского зодчества XVII века и предшествовавших ему зданий XVI века, чтобы доказать наличие верхних деревянных жилых этажей, которые не дошли до нашего времени.

В будущем его ожидал увлекательный труд исследователя истории псковской архитектуры, и предчувcтвие этого переполняло его огромным счастьем. Но мечты внезапно сорвала война.

Война застала Ю. П. Спегальского в Ленинграде. Он был включен в бригаду верхолазов, которая занималась маскировкой высотных архитектурных сооружений Ленинграда.

Зимой 1941/42 года он работал на куполе церкви Екатерины на Васильевском острове. Продолжительный голод ослабил силы. При спуске Юрий Павлович сорвался и лишь чудом не разбился, потому что упал в снег. Он долго лежал, не в силах пошевельнуться. Темнело. Мороз крепчал. Все-таки заставил себя встать.

Пошатываясь, тихо побрел к дому. Предстоял длинный путь. Временами, чтобы не упасть, прислонялся к стене. Стало совсем темно. Одежда покрылась толстым слоем инея. Ноги наливались болезненной тяжестью, но голова оставалась ясной. С удивительным, как вспоминал он, спокойствием подумал: «До дома не дойти. Значит, гибель».

Он остановился, прислонясь к стене, с трудом удерживая равновесие, и вдруг он узнал этот дом! В нем жил его товарищ по институту Вася Совков! А что, если сделать попытку подняться к нему?..

«Одолею ли эту последнюю высоту?»

Он стал карабкаться в кромешной тьме с этажа на этаж по обледенелой лестнице, судорожно хватаясь за перила. Почти теряя сознание, ступил на площадку. С трудом нашел дверь, но постучать уже не смог.

Супруги Совковы, услышав шум, вышли на площадку и увидели Юрия Павловича, лежащего без признаков жизни. Внесли в квартиру, отпоили горячим кипятком. Счастливая случайность помогла Юрию Павловичу выжить.

Оглядываясь назад, я думаю о том, как незаметно прошли дни, месяцы, годы нашей жизни, наполненные служебными обязанностями и общественной работой в Союзе архитекторов. Совершенно не оставалось времени для общения со своими приятелями-однокашниками по институту. Только однажды мы выбрались в гости к знакомым.

Я, как обычно, занялась воображаемой перестановкой мебели и вдруг впервые обнаружила полное бессилие. Квартира походила на комиссионный магазин, так много было в ней всякой всячины: между шкафами, столами, диванами оставались только замысловатые переходы, иногда настолько узкие, что можно протиснуться только боком. Стены комнаты были тесно увешаны картинами в массивных золоченых рамах. Все это давило, не давало дышать.

По дороге домой я думала о власти вещей над людьми.

— О чем задумалась?— спросил Юрий Павлович.
— Скажи,— ответила я,— не следует ли заранее воспитывать в себе чувство необходимости избавляться от лишних вещей?
— Да,— согласился он,— это необходимо.— Потом, помолчав, сказал: — Обилие вещей приводит в дальнейшем к грустным последствиям. Я думал над этим в последние годы моей бабушки. Бабушка, маленькая, легкая, несмотря на все беды, оставалась живой и веселой. Негромко напевая, она всегда что-нибудь делала. В движениях была быстрой... Как-то незаметно подкралась старость. Бабушка стала обращать меньше внимания на то, что делалось в ее комнате. С годами беспорядок стал бросаться в глаза, но она была неспособна с ним справиться. И не могла решиться просить, чтобы кто-то помог,— боялась вмешательства чужих людей в свой угол, в котором хоть что-то осталось от ее прежней жизни...

Тяжкое впечатление произвел на меня этот рассказ.

Я заметила:
— Может, уже задолго до старости устраивать специальные «субботники», чтобы избавиться от лишних вещей?

Юрий Павлович рассмеялся.

— Но есть и такие вещи,— сказал он,— с которыми трудно расстаться. Вещи-друзья. У меня самым первым другом был блестящий шарик, который показала мне мать и потом повесила на ниточке у окна... Жаль, что со временем он куда-то исчез... Потом была дружба с большим, чуть ли не на полстены, толстым пушистым ковром. По ржаво-коричневому фону были разбросаны гирлянды цветов. Но я видел не имеющие ничего общего с реальным миром причудливые пятна — ярко-красные, голубовато-зеленые, желтые, переходящие одно в другое, видел змеящиеся линии, фантастические фигуры...

Потом появились друзья-книги. Друзья-деревья...

Оглушительный грохот разорвавшегося снаряда прервал рассказ Юрия Павловича. Мы прошли в первое попавшееся укрытие. Было тесно и душно от скопившихся там людей. Свет синей лампы делал лица мертвенно-бледными. Громко плакал ребенок. Плач ребенка снова перенес меня в прошлое — в безысходное горе тех дней, когда я потеряла дочь... Неужели эти звуки будут терзать меня до конца жизни?

По заданию Государственной инспекции охраны памятников Юрий Павлович выполнил многие верхолазные работы: обследовал техническое состояние высотных частей памятников архитектуры и составлял научно-техническую документацию. Большое значение имели его обмеры, сделанные на верху памятников, и выполненные им чертежи планов, разрезов: вертикальных и горизонтальных. Он обследовал церковь Ильи Пророка на Пороховых, Смольный, Казанский, Исаакиевский соборы, Александровскую колонну и другие.

Меня всегда интересовало: с чего началась его верхолазная работа, столь необычная для историка архитектуры? Как-то по дороге в Госинспекцию охраны памятников я спросила его:
— Откуда у тебя взялась любовь «путешествовать к облакам», с детских увлечений?
— Вероятно,— ответил он и заговорил о чем-то постороннем.

Я заметила, что верхолазная тема его не интересует, но продолжала:
— Ты ведь еще до войны поднимался на купол Владимирского собора? Причем без страховки, на одних руках. Это что — мальчишество было или хотел кого-то удивить?

Юрий Павлович даже поморщился.

— Это от работы каменщиком на псковских стройках. Я привык к ощущению близости неба. И теперь мне часто недостает его.
— Оставил бы ты эти свои спортивные упражнения,— взмолилась я.

Юрий Павлович улыбнулся:
— Знаешь, Оленька, я очень люблю физический труд, не могу без него. Только после хорошей нагрузки у меня проясняется в голове. Ведь ты бы не хотела, чтобы я совсем одурел от сидячей жизни?

В эти дни Юрий Павлович опять собирался в Псков, и я со страхом ждала его отъезда. Псков, родной город моего любимого, вторгался в мою жизнь неумолимо. Я снова оставалась одна. И хотя письма из Пскова приходили каждый день, я по нескольку раз в день заглядывала в почтовый ящик.

«...Скучаю без тебя очень. Погода, как назло, самая чудесная, а я хожу совсем грустный, и погода нисколько не утешает меня. И даже Псков без тебя не действует на меня так, как всегда. Теперь уже я мечтаю только о том, когда смогу повидать тебя, и ничего больше не интересует... Ты нужна мне...»

В ГИОПе новая организационная реформа. Всех сотрудников разделили на районных и участковых архитекторов. В районные вошли архитекторы старшего поколения. В участковые — молодежь — народ подвижный, что и требуется для этой роли: нужно много ходить, забираться на леса, снабжать информацией о состоянии памятников старших товарищей.

Деятельность участкового архитектора мне на пользу. Движение — здоровье (об этом не раз говорил мне Юрий Павлович).

Я знала, какие трудности переживает Псков. В городе не работали водопровод, канализация, не было света, топлива, не хватало продовольствия, жилья. Враг оставил замаскированные мины. Последнее обстоятельство волновало меня особенно. Я знала, что Юрий Павлович в первую очередь займется осмотром памятников, излазит все — от подвалов до чердаков.

Сам Юрий Павлович о трудностях жизни ничего не писал. Но из Пскова вернулся Н.Н.Белехов и, передавая письмо от Юрия Павловича, сказал:

— Трудно живут в Пскове. Бытовые условия скверные. С жильем плохо. Юрий Павлович обосновался в подвальном помещении. Спит на полу. Спасает полушубок. Одну полу кладет под себя, другой накрывается. Выглядит плохо, но... счастлив своим делом.— Николай Николаевич засмеялся и, откинувшись на спинку стула, продолжал: — Очень скучает по своей жене. Я обещал ему в апреле откомандировать вас на работу в Псковскую инспекцию охраны памятников, в порядке шефства.

Наконец-то мы опять будем вместе.

Но встретились мы с Юрием Павловичем значительно раньше, в декабре. Рано утром я внезапно проснулась с ощущением радости. Прислушалась. Полная тишина... И вдруг — чуть слышный звонок, осторожный, бережный. Так вот отчего радость!— так мог звонить только он!

Юрия Павловича отпустили лечиться. От постоянного переохлаждения, недоедания, антисанитарных условий начался фурункулез.

Но как только полегчало, он, еще лежа в постели, приспособил на коленях чертежную доску и стал готовиться к конкурсу на проект предмета по художественному фарфору, который объявил Союз архитекторов в 1944 году. Юрий Павлович задумал чайную чашку с изображением Александра Невского на коне, попирающего копьем немецких псов-рыцарей. Тонкий рисунок живописно лег на поверхность чашки. Художник нашел гармоничное сочетание цветовых пятен с белым фоном. Проект Ю. П. Спегальского был премирован.

А Юрий Павлович снова исподволь готовился к отъезду в Псков. Он составил список первоочередных дел на 1945—1946 годы, Список был обстоятельный. Главными значились создание музея древнепсковской архитектуры и организация первой псковской проектно-реставрационной мастерской.

— Ты веришь, что все это удастся сделать в ближайшие годы?— спросила я.
— Приложу все свои силы. Без этого не может быть настоящей работы по охране памятников.

Вскоре после отъезда Юрия Павловича в Псков меня вызвал Николай Николаевич Белехов и сообщил, что со мной хочет встретиться Игорь Эммануилович Грабарь.

— Он ждет вас в гостинице «Астория»,— сказал Николай Николаевич.— Узнав, что вы жена Спегальского, хочет через вас передать Юрию Павловичу письмо.

Я отправилась на встречу не без волнения. Моя первая встреча с И. Э. Грабарем произошла еще в студенческие годы в академии, но при довольно конфузных обстоятельствах. (Грабарь делал тогда в академии выставку своих работ.)

Осматривая выставку с подругами, мы обратили внимание на автопортреты художника. Их было несколько, и нас это развеселило. Мы сравнивали их между собой и смеялись, называя художника «Нарциссом». И вдруг заметили, что за нами кто-то упорно следует... Это и был «живой портрет»!

Конечно, трудно предположить, чтобы И.Э.Грабарь мог признать во мне одну из тех вздорных девчонок, и все-таки, идя в «Асторию», я чувствовала неловкость.

Игорь Эммануилович ждал меня, сидя за столом с часами в руках. Он похвалил меня за пунктуальность. Потом объяснил, что намеревается выпустить под своей редакцией сборник «Памятники искусства, разрушенные немецкими захватчиками в СССР» (этот сборник вышел в 1948 году). Раздел «Памятники зодчества Пскова» он хочет поручить написать Юрию Павловичу Спегальскому, так как, «по моему мнению,— сказал Игорь Эммануилович,— он, и только он, имеет глубокие знания псковской архитектуры. Юрий Павлович — это талант-самородок, вышедший из народа...» О том, что Юрий Павлович «вышел из народа», И.Э.Грабарь повторил неоднократно и словно бы удивлялся тому, что могут же выходить из народа высококультурные и эрудированные люди.

Статья Юрия Павловича вошла в сборник. А еще ранее, в 1946 году, издательство «Искусство» опубликовало книгу Ю.П.Спегальского «Псков. Историко-художественный очерк». Художественное оформление книги (обложка, титульный лист, заставки, концовки) было выполнено самим автором.

После выхода книги в свет Юрий Павлович получил письмо от Николая Николаевича Воронина (2). Воронин писал:

«Уважаемый Юрий Павлович! Узнал о выходе Вашей книжки лишь тогда, когда она разошлась, и получил ее для рецензии из журнала «Советская книга», который мне ее явно не отдаст.

Поэтому бью челом — если будут авторские, не забудьте меня (с автографом).

Книжка мне очень понравилась, хорошо написана в смысле литературном и полна хороших русских мыслей и новых научных наблюдений...»

В жизни Юрия Павловича Н. Н. Воронин занял значительное место.

В 1949 году Николай Николаевич Воронин в своей рецензии на книгу «Памятники искусства, разрушенные немецкими захватчиками в СССР» (сб. статей под редакцией академика И. Э. Грабаря. М.— Л., Изд-во АН СССР, 1948), давая характеристику авторских статей, выделил работу Ю. П. Спегальского, назвав ее образцом того, как надо писать, чтобы читатель ощутил все значение всей тяжести потерь.

«Потери художественных сокровищ Пскова освещены в статье архитектора Ю. Спегальского. Молодой автор лишь недавно издал хорошую популярную книжку о Пскове. Его новая статья также соединяет качества яркого, горячего изложения с богатством новых наблюдений и обобщений.

Обозревая на фоне истории псковского зодчества памятники, уничтоженные гитлеровскими варварами, даже самый неискушенный читатель чувствует значение этих потерь, острую боль и гнев. Новые наблюдения автора и характеристики памятников являются ценным дополнением к нашим, еще очень общим представлениям о зодчестве Пскова. Особенно интересны страницы, посвященные гражданской архитектуре»(3).

ПРИМЕЧАНИЯ

(3) - См.: Советская книга, 1949, № 10, с. 109—114.  назад